Персональный сайт Елены Алексеевны Куликовой

Другое искушение едва преодолевает Гринев. Любовь к Маше Мироновой противопоставлена сыновней верности: Петр решает вступить в брак без благословения отца (ср., с какой легкостью готов и здесь благословить его мнимый отец – Пугачев). Это переломный момент повести, и здесь решающая роль отведена Маше: она олицетворяет чистоту и законность в судьбе Гринева. Абсолютно покорная своим родителям, Маша отказыавется от брака с Гриневым без благословения – при всей видимой несправедливости отцовского ответа на письмо Петра ("Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с которым он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым"). Воля и самоотверженность говорят здесь не только о характере Маши, но – и в этом смысл эпизода – о характере отношений отца и сына: установленный законный порядок сильнее желаний и даже самой справедливости. Человек, следующий закону, приобретает больше, чем радость жизни, - силу и словно благодарность судьбы.

В этом значение образа капитанской дочки, и не здесь ли разгадка тому, чему удивлялась Марина Цветаева: Маша едва ли не тремя годами старше Петра Гринева, именно старше, а не умнее, развитее или обаятельнее (ср. с "барышней-крестьянкой"). Она олицетворяет мудрость и метафизику, казалось бы, столь сковывающих личность устарелых нравственных заповедей. Она никак не "пустое место", как выразилась поэтесса. Ложный отец Пугачев и подлинная дочь Маша Миронова – вот две точки притяжения для подвижного характера Гринева.

Не этой ли ложностью объясняется и столь загадочное для Цветаевой преображение Пугачева в "Капитанской дочке" по сравнению с "Историей Пугачевского бунта", где он выписан совершенным злодеем: в повести ему отведена роль лукавого соблазнителя , здесь он должен быть привлекателен, но и вести к гибели. Это обольщение, которому трудно не поддаться, иначе и его вознесение в герои восстания останется непонятным, не говоря уже о роли в человеческих судьбах. Ведь дьявол приходит именно под личиной блага: "Злые люди будут преуспевать во зле, вводя в заблуждения и заблуждаясь" (2 Тим., 3, 13); "Сам сатана приобретает вид Ангела света" (2 Кор., 11, 14). Пугачев, согласно евангельской притче, "волк в овечьей шкуре" (Мф., 7,15), в этом смысл овчинного тулупа, пожалованного Пугачевым "с своего плеча". Привлекательность Пугачева не должна обольстить героев повести и ее читателей, что разъясняется именно в христианском контексте.

Для верующего человека нет слов, мудрее слов Маши Мироновой: "Буди во всем воля Господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно". Оценим этот мотив изнутри творчества Пушкина. Год создания "Капитанской дочки" - 1836 – символическое завещание поэта, последний год его творчества. И понять образ Маши в повести 1836 года надо в единстве с такими стихами, как "Молитва", "Отцы пустынники…", "Мирская власть", "Как с древа сорвался предатель ученик". Здесь же – отклик знаменитого стиха "Веленью Божию, о муза, будь послушна": послушание – удел Маши, этой музы Петра Гринева (вспомним его песенку). По Пушкину, в послушании и верности человек обретает благо, иначе кажется необязательным ключевой эпизод "Капитанской дочки" - отъезд к родителям Гринева, несмотря на то, что "известное неблагорасположение отца моего ее пугало". Но Гринев теперь уверен в отце: тот "почтет за счастье и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного воина", он это знает наверняка, как сказано в Евангелии: "Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть" (Мф., 11,27).

Уверенность в отце в конце концов станет залогом спасения Гринева, сюжет повести весь зависит от этого эпизода: Маша принята родителями Петра, спасена, а потом и сама спасает Гринева: спасает сына для отца. Наивность в описании дома Гриневых контрастна по сравнению с мудростью, заложенной в значении этого эпизода: "Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке". "Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует" - так, не боясь мелодраматического эффекта, заканчивает повесть об отцах и детях Пушкин, повесть, входящую в завещание поэта – творчество 1836 года.

Пушкин, друг парадоксов, не колеблясь, дает художественную картину, не опровергающую, а подтверждающую житейскую и христианскую истину: дети и отцы поистине едины, их связь лишена лжи и подозрений, хотя не лишена и противоречий. Отец ждет от сына не слепой покорности, а именно воплощения полноценной личности, и не троекуровская власть, а свобода является залогом прочной связи отцов и детей, залогом гармонии. И в чем нельзя не согласиться с М.И.Цветаевой, так это в реплике: "Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности" (15, 356). Итак, Пушкин – памятник сыновности (добавим: что бы там ни говорили конфликтные эпизоды его биографии).

"Тогда я бросил дикие проклятья /На моего отца и мать, на всех людей" (7,1, 139); "Ах, я свет возненавидел /И безжалостных людей … Деве смех тоска милого,/ Для детей тиран отец" (7, 123); "Сын боготворит, что проклинал отец" (7, 192); "У отца ты ключи украдешь" (7, 51); "Богаты мы …/ Ошибками отцов и поздним их умом" (7, 32): эти строки – совсем иная стихия, это Лермонтов, с его "насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом" (7, 33). Демоническая жажда бури, страсть к конфликтам, упоение в осуждении ближнего вносят, казалось, непреодолимый разлад в решение нашей темы. Внешне любой конфликт более привлекателен, но по сути укоризны и проклятия отцу простоваты настолько, что не нуждаются в особой оценке: отрицание всегда проще утверждения, хотя и это тоже своего рода философия.

Отметим вначале, что в отличие от Пушкина для Лермонтова нет такой непременной суверенности в отношениях отца и детей, скорее это общий ряд проклятий, обращенных на всех людей. Обращение к людям предельно негативно, а отец и мать просто не составляют исключения: "Зачем так рано, так ужасно/ Я должен был узнать людей" (7, 140), "Я выше и похвал, и славы, и людей" (7, 120), "И не умею жить среди людей" (7, 269), "Но только дальше, дальше от людей" (7, 251), "Не для людей я жил на свете" (7, 293), "Людей известно вероломство" (7, 265), "Он не был создан для людей" (7, 161), "Чтоб не вспомнил я людей и муки" (7, 190), "И людям руку жму охотно, хоть презираю их притом" (7, 281), "И люди с злобой ядовитой осудят жизнь мою" (7, 199), "Нередко люди и бранили, и мучили меня" (7, 180)… Мы специально дали два длинных ряда цитат из разных стихотворений Лермонтова, чтобы показать устойчивость мотива: враждебность к людям и враждебность к отцу составляют синонимические ряды.

Сыновность Пушкина начинается именно с представления о том, что отношения между отцами и детьми – отношения особые и не могут судиться по меркам внесемейных норм. У Лермонтова часто именно через семью приходит первое ощущение общего зла в людях. Характер героя поэмы "Сашка" (1839) до конца предопределен ненавистью к отцу: "Умел он помнить, кто его обидел,/ И потому отца возненавидел" (7, 2, 94). Здесь отец – слабое, но жестокое и нелепое существо, сам обманут в браке, блудлив и безразличен к внебрачным детям ("Детей вне брака прижитых /… Раскидывал по свету, где случится", 91). В восприятии Сашки отец не столько источник жизни, сколько источник порочности и унижений для сына.

Лермонтов пытается придать роковой оттенок сцене, где столь чисто любимая юношей крепостная девушка на его глазах соблазнена отцом. Вот развязка: отец с рождения сына – его соперник, причем заведомо более сильный, что и вызывает грядущую вражду. Отец – источник унижения и боли, душевной и телесной (постоянно сечет сына, даже в день похорон матери). Мотив поединка, отраженный в "Скупом рыцаре", у Лермонтова становится закономерным развитием отношений отца и сына, причем в заметно сниженном виде: если у Пушкина – рыцарская дуэль, то здесь – просто драка: "Он стал с отцом браниться /… Правдивой мести знаки /Он не щадил, хотя б дошло до драки" (109). Отец отсылает сына на учебу в Москву разве что из страха быть избитым подросшим потомком. Судя по всему, в этом разоблачении автор не видит ничего недостойного: мог бы пушкинский Герцог не остановить поединка отца с сыном, а лишь позлорадствовать? Повествователь "Сашки" выступил именно в такой роли, повествование здесь несет отпечаток авторской позиции.

Есть ли еще в русской литературе автор, столь часто обращающийся к мотиву убийства отца или детей? Это может быть случайное, неумышленное убийство дочери ("Кавказский пленник"), убийство дочери как наказание за свободу, за недозволенную любовь, убийство невероятно жестокое и сознательное, исполненное болезненной мести ("Боярин Орша"), убийство отца сыном, да еще и прелюбодеяние с мачехой ("Поединок"). Враждебность отцов и детей, по Лермонтову, это общечеловеческое чувство, отраженное в разные эпохи, в разных сословиях, у разных наций: эти отношения чреваты убийством и среди русских, и на Кавказе, и в Европе (драма "Испанцы"). Есть, правда, одно исключение, ведь свойственный Лермонтову романтический пафос всегда предполагает некую исключительность как противовес обыденности. Если в обыденности – низкая вражда, то исключительное должно отразить противоположные черты: не вражда, а единство, не низкий, а героический пафос.

Такова у Лермонтова еврейская семья, живущая самой прочной связью отцов и детей. Это те же "Испанцы", где обретение сына для Моисея – высший смысл жизни, ради которого он теряет все – состояние и даже саму свою жизнь. Дочь Моисея Ноэми – олицетворение верности отцу и судьбам еврейского рода. Здесь отец, если и жесток, то уж никак не слаб или ничтожен, как в "Сашке". Даже убийство дочери в "Балладе" ("Куда так проворно, жидовка младая") – это поступок высокой трагичности: отец убивает дочь следуя закону Моисея, наказывая за измену своей нации, тем самым только подтверждая незыблемость еврейской семьи. Отец здесь не тиран, не враг или соперник, а судья.

В какой-то степени это говорит о том, что идеал отношений отцов и детей, по Лермонтову, все же в единстве. Может быть, этот идеал выражен в еврейской истории именно для контраста между обыденной низкой истиной отношений и поучительным примером: еврей для Лермонтова несет отпечаток неправедных гонений, безвинных страданий, незаслуженных унижений – и, как ни странно, отождествлен в этом с лирическим героем: "Теперь не смейте презирать евреев" (7,3,222), "Гонимый всеми, презираем,/ Наш род скитается по свету…/ Но час придет, когда и мы восстанем!" (196), "Что сделал мой отец сим кровожадным христианам?", "Прошу тебя, подумай,/ Что я твоя сестра, что тот еврей – отец твой" (200). Эти реплики соотносимы с лермонтовским лирическим героем.

Горцы Кавказа тоже близки к этой роли, поэтому в "Ауле Бестунджи" будет звучать такой мотив: "Отец мой был великий воин…/ Я дочь его и честь его храню" (7,2,329). Но полного единства отцов и детей здесь уже не будет, и разрушительная роль окажется связанной с присутствием иноплеменника и иноверца – русского. Черкешенка из "Кавказского пленника" в тайной любви к русскому идет против отца и гибнет от его выстрела (но пока это еще случайное убийство); Зара из "Измаил-Бея" тоже настроена против отца; Леила в "Хаджи-Абреке" равнодушна к страданиям отца: "Отечества для сердца нет"(412).

Наконец, обратимся к "Герою нашего времени". Азамат будет причиной гибели своего отца, Бэла, узнав о его смерти, по словам Максима Максимыча, недолго тужит: "Так она два дня поплакала, а потом забыла". Среди горцев отец не враг детям, но дети легко соблазняются и пренебрегают отцами. Лишь изредка темперамент Бэлы ("разбойничья кровь", как говорит Максим Максимыч), заставит вспомнить ее , что она "княжеская дочь", но это только в противовес охлаждению к ней Печорина, который, заметим, и играет здесь роль инородца, разрушившего горскую семью.

В самом Печорине нет признаков сыновности, ему скорее свойственна роль разрушителя семейных связей. Его близость с Верой – по сути надругательство над материнством, мысль о ее сыне рождает слишком нечистое злорадство и презрение к мужу – отцу ее ребенка: в его представлении, "она будет верна ему как отцу и будет обманывать как мужа"; "Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей". Печорину всегда важно внести враждебность в отношения отцов и детей. Ничего не сказано об отце княжны Мери, но появление в ее судьбе Печорина приводит к противостоянию с матерью, иногда столь мелочному, как в сценке с перекупленным Печориным ковром (мать здесь выставлена скрягой). Само отсутствие отца Мери, видимо, не случайно: это одновременно подчеркивает и ее беззащитность, и – капризную деспотичность (ср. с Софьей Фамусовой). Мать в конце концов впадает в полную зависимость от настроений дочери: сначала Мери уверяет, что она сумеет снять все препятствия со стороны родных для брака с Печориным, позже княгиня будет уже сама, теряя всякое достоинство, предлагать Мери в жены нашему герою. Не уверены, что все это психологически убедительно, но так выписано самим Печориным на страницах его дневника, где он волен моделировать события как ему угодно. В данном случае важна не достоверность, а направленность личности Печорина.

Что сказать о других героях? Все, кто выведен пером Печорина, словно не нуждаются в сыновности и не вообразимы в роли отцов: Вернер, Грушницкий, Вулич. Зато в образе Максима Максимыча можно найти тоску по отцовству. Капитан с горечью говорит, что и о своих родителях уже много лет не имеет никаких известий. И его отношение к Печорину и Бэле явно похоже на отцовское: "Я любил ее, как родную дочь". Образ Максима Максимыча возвращает нас к пушкинским героям, тоже "простым сердцем" (есть в нем что-то от отца Гринева, от капитана Миронова), с естественной тоской по гармонии дома и семьи. Но гармонии – так и не обретенной.

Пафосом Максима Максимыча проникнуты и некоторые лирические произведения Лермонтова. "Родина", например, и прежде всего – "Бородино".

И как же отнестись тогда к строкам, знакомым с раннего детства и во многом предопределяющим все дальнейшее восприятие Лермонтова, так что все, противоречащее этим светлым стихам, кажется простительными заблуждениями: "Полковник наш рожден был хватом,/ Слуга царю, отец солдатам", вообще к пафосу "Бородина"? Попробуйте прочесть эти строки, подразумевая под образом отца хотя бы героя "Сашки", каков тогда полковник – скрытый и ничтожный враг своим солдатам? Это невозможно. И здесь надо уточнить: конечно, в и без того противоречивом творчестве Лермонтова было и противоположное развитие темы отцов и детей. "Отец солдатам" сказано без всякой двусмысленности.

Стихи Лермонтова, написанные в 1831-32 годах под впечатлением смерти его отца, раскрывают тему в духе единства отца и сына: "О мой отец! Где ты? Где мне найти твой гордый дух, бродящий в небесах? В твой мир ведут столь разные пути…" (7,1, 221). Образ отца величественен, едва доступен - не для осуждения, а для понимания сыном, путь отца и сына – един. В других стихах поэт исполнен чувства вины перед отцом (заметим, и было отчего): "Ужасная судьба отца и сына /Жить розно и в разлуке умереть… Дай Бог, чтобы, как твой, спокоен был конец/ Того, кто был всех мук твоих причиной! – Но ты простишь мне" (7, 225). Тот же пафос – в стихотворении "Эпитафия", хотя здесь и возвращается оттенок укоризны: "Ты дал мне жизнь, но счастья не дал; /Ты сам на свете был гоним,/ Ты в людях только зло изведал…/ Но понимаем был одним" (7, 290) – сыном! Как это отличается от предыдущего развития темы. Запомним эти строки, будет важно вернуться к этому мотиву при анализе героев из других произведений.

И здесь мы видим пушкинскую суверенность отношений отца и сына, с лермонтовским только непременным выпадом против людей. Тем не менее после этих строк поэт словно имеет право войти в традиционно гармоническое решение темы, включая и строки из "Бородина". "Ребенка милого рожденье…/ Да будет он отца достоин,/ Как мать его, прекрасен и любим" (7,35), "Казачья колыбельная песня", где отец – защита и пример для сына… Кажется удивительным, что в те же годы поэт пишет "Сашку", но мы знаем, что гармонические решения вообще не в духе Лермонтова. Всякое обретение может быть отвергнуто мотивом "Не верь себе" (стихотворение 1839 года): не кажется ли поэт-праведник лишь "разрумяненным актером, махающим мечом картонным"? А в "Пророке" старцы (отцы) будут внушать детям презрение к истине.

Лермонтов, таким образом, не дал единого решения в теме отцов и детей. Преобладающий его пафос, специфически лермонтовский ракурс станет знаком самой ожесточенной для русской классики картины вражды отца и сына, перечнем всевозможных упреков и сыновних претензий. Мотив убийства венчает тему отцов и детей. Имя Лермонтова будет всегда ассоциироваться с позднейшими конфликтами. Но и перемена этого пафоса кажется по крайней мере поучительной как доказательство силы традиционных христианских ценностей.

В творчестве Гоголя центральным произведением для нашей темы явится, конечно, "Тарас Бульба". Связь с Лермонтовым здесь почти не ощутима, хотя сам конфликт отца и сына, доведенный до убийства, чрезвычайно близок автору "Сашки". Гоголевский пафос окажется совсем не родственен Лермонтову.

Не случайно работа над "Тарасом Бульбой" шла одновременно с созданием "Мертвых душ": и там, и здесь Гоголь показывает, сколь величественен христианский идеал, но и сколь далек от него несовершенный человек. Слишком просто представить повесть о запорожцах противовесом чичиковщине, нет, здесь речь тоже идет о заблуждениях, хотя и совершенно иного рода: если в "Мертвых душах" пошлость пошлого человека делает характеры мелкими, ничтожными, то и героика козачества не менее безблагодатна, что и приводит к сыноубийству.

Само присутствие христианского идеала в "Тарасе Бульбе" совершенно очевидно, но авторская позиция отнюдь не отождествима с главным героем, чей характер пронизан противоречиями при всей внешней цельности.

Да, упоительно счастье отца, видящего в сыне достойного козака, отец не соперник для сына и не враг, он даже от того именно и счастлив, что сын "ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за пояс заткнет", доблесть и слава сыновей для Бульбы – его собственная слава и доблесть. Собственно ради этой доблести и затевает он, поначалу даже весьма коварно и вероломно, военный поход. Отличие от лермонтовского решения очевидно: там индивидуализм разрушает всякую взаимность отцов и детей. Идеал отца, по Гоголю, видится образцом доблести, в этом право и руководить детьми, и испытывать их характеры. Другое дело, будет ли Тарас идеальным отцом?

Полное доверие в отношениях отца и сына не омрачено знаменитой потасовкой при первой же встрече Тараса с сыновьями: побиться не всерьез значит уйти от настоящей вражды. Для Гоголя любовь отца и сына безусловна, но вместе с тем не столь суверенна, чтобы снять все духовные, нравственные критерии: Остап не на шутку задет насмешками отца и грозит его поколотить: "Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого. – Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил". "И придет же в голову эдакое, чтобы дитя родное било отца!" - воскликнет мать, думая, что эта сцена – только нелепость. Но затем другой сын Тараса, Андрий, уже будет не в шутку биться против козаков, что символически приравнено к битве с отцом. Поэтому и в первой сцене заложено скрытое пророчество.

Вот слова Андрия: "Янкель! Скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат, товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми". Такого восстания против отца не изображено даже у Лермонтова: там отец был враждебен сыну, но со стороны сына сыпались в основном проклятия; у Пушкина в крайнем случае – неповиновение, а чаще смирение с несправедливостью отца. Здесь же – мгновенное отвращение к отцу приводит к смертному поединку. Было бы наивным видеть здесь только безволие Андрия или его чрезмерное женолюбие. Думается, это серьезный протест против отца, и не начал ли он зарождаться еще в доме Тараса, когда тот так жестоко причиняет боль матери, уводя тут же сыновей в Сечь и, как видим, уводя от матери навсегда, к смерти. И именно к Андрию бросается мать, "примкнув к седлу его", а молодые козаки лишь "утирали слезы, боясь отца своего".

На наш взгляд, Гоголь не видит в своем герое полноты отцовства: это необычайно колоритная, волевая личность, не несущая столь богатой смыслом христианской любви. Да, он желает только блага детям, но само благо ему видится столь узко, что это не может удовлетворить сколько-нибудь более развитого духовно или более требовательного к жизни героя. И именно таким будет представлен Андрий. В козаках есть своя эстетика, есть своя привлекательность, но нет здесь всей глубины христианского мироощущения. В конце концов здесь нет никакой иной красоты, кроме красоты воинского подвига, а этого оказывается недостаточно, чтобы устоять даже перед красотой женщины. Где вообще в козаках Эрос, где видно присутствие женщины в козацком сознании? Как много просто закрыто для козацкого восприятия: труд, творчество, знания, чувство прекрасного… Где и сугубо христианские добродетели: смирение, способность прощать, жалость, презрение к материальному благу, где то, в чем главное стремление христианина, – уподобление Христу?

Поэтому козак Тарас – в высшей степени отец, но отец несовершенный, не благой, о чем будет рассуждать Гоголь уже на страницах "Мертвых душ". Это отец, сковывающий своего сына уподоблением себе: сын должен быть развитием того же характера, типа личности, что и отец: более доблестным, но – именно таким, как отец. Не в этом ли причина крушения Тараса Бульбы? Сравним: Христос – как сын – идет с новым заветом, развивающим закон отца, - Бульба не позволяет в сыне развиться ничему новому. В предательстве Андрия, которое ничуть не подлежит оправданию, а только пониманию, отражена неудовлетворенность грубой эстетикой Сечи, в более широком смысле – таким уродливым обликом, который приняло христианство у козаков. Заметим, какой восторг переживает Андрий, когда попадает в костел и слышит звуки органа: это происходит при его побеге из лагеря запорожцев и символически является знаком его расхождения с отцом: нет в козачестве той полноты жизни, которая раскрывается ему в извечных козачьих врагах. Христианство, столь многое отвергающее в мире ради буйного товарищества, – это ложное христианство. Христос – значительнее любого товарищества.

Повесть Гоголя отражает удивительно ярко пушкинский идеал единства отца и сына. Отличие в том, что эти отношения не суверенны: нравственный закон стоит выше, а для Тараса Бульбы это только товарищество, в котором христианство является своего рода паролем, но не сутью. Нарушивший этот нравственный закон нарушил все связи. Поэтому для Тараса Андрий – более не сын, он – сын чорта: "И ты не убил тут же на месте его, чортова сына?" - воскликнет он. Трагичность гоголевских героев – в их обоюдной неправоте, но нарушение сыновней верности столь тяжкое преступление, что Андрий будет совершенно надломлен, беспомощен при встрече с отцом на поле боя. Здесь вовсе не поединок отца с сыном (вполне былинный сюжет) и не жертвоприношение, для которого Андрий недостаточно чист (ср.: библейский сюжет об Аврааме и Исааке), это только казнь. Если говорить о библейских аналогиях, то в этом случае она возможна с фрагментом книги Пророка Захарии: "Отец его и мать его, родившие его, скажут ему: "Тебе не должно жить, потому что ты ложь говорил во имя Господа", и поразит его отец его" (Зах., 13, 3).

Тарас убивает сына не благодаря воинскому мастерству, но лишь одной своей волей, пред которой сын бессилен, как колос перед серпом или беспомощный барашек (таковы сравнения, данные Гоголем в этом эпизоде). Заметим, что еще при побеге Андрий, наткнувшись на спавшего отца, теряет совершенно самообладание: "Андрий стоял ни жив, ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу".

Итак, в повести Тарас как отец неубедителен для Андрия, но – силен. В христианском мире далеко не все измеряется силой, это еще не синоним праведности. Да, единство отца и сына, по Гоголю, идеально. Глубина трагедии в "Тарасе Бульбе" именно в несовершенстве и потому непривлекательности этого единства для Андрия. Сила отца должна быть убедительна во всем.

Такому решению темы в повести Гоголя есть несколько альтернатив. Самая близкая – отношения Тараса Бульбы и его другого сына – Остапа. Остап во всем согласен с отцом, это его повторение. Особенно важно и участие Остапа в сцене убийства Андрия. Остап, видя убитого брата, не осуждает отца, но чувствует жалость и предлагает "честно предать его земле", на что отец скажет: "Погребут его и без нас". Подобное ожесточение едва ли оправдано с авторской позиции, ведь, точно за свою жестокость, Бульба будет тут же наказан самой страшной для него мерой: он теряет Остапа. Сразу после убийства Андрия козаки разбиты, как говорится у Гоголя, "свежей силой" поляков: сила Тараса побеждена другой силой. Именно Остап, ничем не опороченный в глазах товарищества, будет словно искупляющей жертвой за отцовскую жестокость.

Гоголь не видит в Тарасе пресловутого торжества православия, наоборот, как и в "Мертвых душах", он рисует картину заблуждения под ликом православия, что и не может остановить козаков ни перед предательством, ни перед сыноубийством. "Не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя": нужны ли какие-либо аргументы, чтобы посчитать козаческие подвиги проявлением православия и будет ли это в пользу православия?

Поэтому другой альтернативой в отношениях отцов и детей будет у Гоголя изображение семей неправославных. Красавица-полячка, которую полюбил Андрий, в первую очередь, страдая от голода, помнит об "отце и матери, для спасения которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою". То же предполагает она и в Андрие: "Тебя зовут твои отец, товарищи, отчизна", на что будет ответ: "А что мне отец, товарищи и отчизна". И преклонение Андрия перед прекрасной полячкой подчеркивает ее нравственную красоту и превосходство.

Обычно, говоря о "Тарасе Бульбе", тщательно обходят изображение "бедных сынов Израиля", в то время как им отведена значительная роль в содержании повести. Здесь показано скрытое могущество и торжество: "Слушайте, жиды! Вы все на свете можете сделать," - обращается к ним Тарас, и ему помогут не спасти, правда, но лишь увидеть сына, провезя буквально замурованным в телеге с кирпичами: символическая картина. В русле нашей темы надо заметить немыслимую сплоченность в еврейской среде, прежде всего – в семьях. Это действительное товарищество, при всем внешнем ничтожестве и показательном уродстве ("Просто страшилище," - скажет Гоголь о мудрейшем Соломоне этого племени). Но нет своего Андрия в этой среде, где ничто не соблазнит пойти против отцов, хотя бы и были дети описаны в самом жалком виде: "Куча жиденков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи". И нет никакого лукавства в клятвах Янкеля, говорящего как о самом тяжком для себя наказании: "Пусть трава порастет на пороге дома моего отца, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего, и отца матери моей". Нельзя не заметить, что тот же Янкель едва ли не рад сообщить Тарасу об измене его сына и ловко оправдает его: "За что же убить? Он перешел по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешел", ничуть не обращая эти слова к своим соплеменникам.

Так Гоголь рисует не торжество, а лишь становление православия, со множеством искушений и со своей напряженной героикой.

Вернемся к тому, что основная редакция "Тараса Бульбы" создавалась Гоголем одновременно с "Мертвыми душами". К этой повести надо отнести стержневой мотив поэмы: "ложные пути, в то время как Богом человеку открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине… Всех других путей шире и роскошней он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями; но мимо его в глухой темноте текли люди". Было бы неполным представлять ложный путь только в духе проделок Чичикова. Это и героический, но кровавый и безблагодатный путь "Тараса Бульбы". По Гоголю, путь Христа почти непосилен, невозможно уподобиться Христу и в отношениях отцов и детей. Гибель рода за ложно истолкованное христианство – вот расплата за кажущуюся легкость и простоту в обращении сечевиков к Христу: "Что, во Христа веруешь? – Верую! – И в Троицу святую веруешь? – Верую. – И в церковь ходишь? – Хожу! – А ну, перекрестись! – Пришедший крестился. – Ну хорошо, ступай… Этим оканчивалась вся церемония". Церемония настоящей христианской жизни окажется не такой простой. Заметим, что безблагодатное начало отражено не только в козачестве, но и в образе самой церкви. Так, в главе 12 говорится о народном восстании ("поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа") – это уже не разбой или воинская забава, как представлялось в начале повести (ср.: "Как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует"; или "И Бог и Святое Писание велит бить бусурманов" и др.). И именно в минуту праведного народного гнева "попы в светлых золотых ризах и впереди сам архиерей с крестом в руке, в пастырской митре" останавливают победоносное восстание козаков. Лишь Тарас Бульба, как более других перестрадавший в поисках истины, уже вынесший гибель своих сыновей, не соглашается с призывом церкви, видя в нем скрытый обман, если не предательство. Не случайно это примирение под эгидой церкви будет названо в повести "вероломным поступком", а сам Тарас говорит о корысти миротворцев: "Думаете, купили спокойствие и мир, думаете, пановать станете?.. Не удержите голов своих". Так и происходит.

Главный мотив позднего Гоголя – обман на пути к благой цели, на пути к Богу. Это состояние, повторим, может быть раскрыто как в омертвении душ, в измельчавшей судьбе обывателя, так и в эпоху, насыщенную пафосом героики. В русле нашей темы негероическое время связано и с мотивом бездетности: немыслимо отцовство Поприщиных, Ковалевых, Башмачкиных, Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей. Подмена жизненных целей бездушными призраками (от символической шинели до обольщения бесовским искусством в "Портрете") оставляет человека словно в затянувшемся детстве, не ведет к душевной зрелости. В "Старосветских помещиках" Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна "никогда не имели детей" и сами уподоблены детям: "На кого оставить вас, кто и присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любило вас то, которое будет ухаживать за вами… Смотри мне, Явдоха, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя".

В "Мертвых душах" отцовство профанируется Маниловым. Отметим пародийную зеркальность маниловской семьи по сравнению с Бульбой: Алкид и Фемистоклюс Маниловы на фоне Остапа и Андрия поражены дебильностью, Манилов как отец совершенно опустошен по сравнению с Тарасом, да, собственно, и уходит от отцовского попечительства, перепоручив своих сыновей улыбчивому учителю, едва сумевшему внушить детям, что лучший город во Франции – Париж. Бездеятельность вместо борьбы, апатия вместо воинственности, отсутствие всяких признаков веры – это своего рода безотцовщина в маниловском доме.

Ноздрев просто забросил своих двух детей (вновь двух, как у Бульбы) и вообще с презрением относится к семье, имея вечно перед собой более значительные цели (см.: его слова Мижуеву, который хочет уехать домой, к жене: "Ну ее жену к … ! важное в самом деле дело станете делать вместе!"). Выпивка, карты, драки, мошенничество – все для Ноздрева важнее отцовства. На псарне он подлинный "отец среди семейства".

Плюшкин, пережив смерть жены, теряет почти всякий интерес к детям, ожесточается до того, что награждает их отцовскими проклятиями, смерть дочери усугубляет его омертвение. Идеальный семьянин сломлен страданием, но, напомним, что именно Плюшкин должен был возродиться по замыслу "Мертвых душ", и редко пробуждающееся в нем чувство – залог этого возрождения в далеком третьем томе, а пока надо оценить даже и то, как Плюшкин "приласкал обоих внучков и покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал". Тем не менее Гоголь скажет о "неописанной радости" детей от смерти такого отца. Безблагодатное начало проникает во все поры жизни, разрушая как личность, так и все человеческие связи в первом томе "Мертвых душ".

Отцовство, по Гоголю, в высшей степени требовательное и высокое поприще. В замыслах второго тома были семьи генерала Бетрищева, помещика Хлобуева… Улинька Бетрищева – вечный укор своему отцу, бывшему когда-то героем 1812 года, теперь самодуру в духе Троекурова, но Улинька своей глубиной, деятельностью превосходит героиню "Дубровского": "Генерал расхохотался; болезненно застонала Улинька. "Я не понимаю, папа, как ты можешь смеяться!" - сказала она быстро. Гнев отемнил прекрасный лоб ее…". Другой набросок семьи – в Хлобуеве, который сам себе определил приговор "Я уже никуда не гожусь", но при этом думает, что может "заняться воспитанием детей", как самым незамысловатым делом, на что получит отповедь Муразова: "Нет, Семен Семенович, нет! Это всего труднее. Как воспитать тому детей, кто сам себя не воспитал? Детей ведь только можно воспитать примером собственной жизни. А ваша жизнь годится им в пример? Нет, Семен Семенович, отдайте детей мне: вы их испортите. Вас сгубила праздность". Муразов был задуман Гоголем как герой-праведник, в его словах выражен требовательный идеал отцовства, эти слова следует обратить и на образ Тараса Бульбы: в полной ли мере тот был убедительным примером для Андрия? Не во всем может быть приемлема и реплика Муразова, готового воспитать чужих детей в противовес родному отцу. Второй том поэмы был уничтожен из-за умозрительности ряда сюжетов и героев, для самого автора оставшихся неубедительными. Можно отнести это и к решению Муразова.

Далее:  http://kulikovaea.ucoz.ru/index/a_a_anikin_quot_tema_otcov_i_detej_v_russkoj_klassike_quot_3/0-203