|
Василий Шукшин.
Одни
Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость и доброту. В
минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался относительный мир,
Антип ласково говорил жене:
-- Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.
-- Эт почему же?
-- А потому... Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и
шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота,
душе-то.
-- Плевать мне на твою душу!
-- Эх-х...
-- Чего "эх"? Чего "эх"?
-- Так... Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное.
Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху
на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд,
-- Ты папашу моего не трожь!.. Понял?
-- Ага, понял, -- кротко отвечал Антип.
-- То-то.
-- Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь
сердечушко свое и помрешь.
Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась
понимать; когда он говорит серьезно, а когда шутит.
-- Вопчем, шей.
-- Шью, матушка, шью.
В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара
и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом;
потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы
нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый свет восковой свечи --
бледный и немощный -- чуть-чуть высвечивает глубокую тайну смерти. Много
всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной вывел к жизни
двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать.
Облик дома менялся с годами, но всегда неизменно оставался рабочий
уголок Антипа -- справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи,
уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стенке, висела его заветная
балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая
любовь всей жизни -- балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив
набочок голову, и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень
дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые
стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не
Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями только шил и
шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала
с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в
огонь, в печку. Побледневший Антип смотрел, как она горит. Балалайка
вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить... Трижды простонала
она почти человеческим стоном -- и умерла.
Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все
заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На
скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После этого Антип пил
неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стенку новую балалайку
и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но за Антипом
следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не
отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и
играет -- не работает.
Как-то раз осенним вечером сидели они -- Антип в своем уголке, Марфа у
стола с вязаньем.
Молчали.
Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно. Антип молоточком
заколачивает в хомут медные гвоздочки: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук...
Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно.
Тук-тук, тук-тук, -- постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем
как-то так, что кажется, что они вот-вот остановятся. А они не
останавливаются. В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.
-- Чего пригорюнилась, Марфынька? -- спросил Антип. -- Все думаешь, как
деньжат побольше скопить?
Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее.
-- Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай -- сто
рублей не деньги. -- Антип любил поговорить, когда работал. -- Я вот всю
жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел?
Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в гражданской
участвовали, в Отечественной... Хоть уж погибали, так героически. А тут --
как сел с тринадцати годков, так и сижу -- скоро семисят будет. Вот какой
терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не
жадничал, мне плевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность
моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего же, спрашивается,
мне жизнь была дадена?
-- Для детей, -- серьезно сказала Марфа.
Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она обрывала его
болтовню каким-нибудь обидным замечанием.
-- Для детей? -- Антип оживился. -- С одной стороны, правильно,
конечно, а с другой -- нет, неправильно.
-- С какой стороны неправильно?
-- С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя
немножко.
-- А чего бы ты для себя-то делал?
Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
-- Как это "чего"? Нашел бы чего... Я, может, в музыканты бы двинул.Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок
-- это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный
шорник, а был бы, может...
-- Перестань уж!.. -- Марфа махнула рукой. -- Завел -- противно
слушать.
-- Значит, не понимаешь, -- вздохнул Антип.
Некоторое время молчали.
Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала:
-- Разлетелись наши детушки по всему белу свету.
-- Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? -- заметил Антип.
-- Хватит стучать-то! -- сказала вдруг Марфа. -- Давай посидим,
поговорим про детей.
Антип усмехнулся, отложил молоток.
-- Сдаешь, Марфа, -- весело сказал он. -- А хочешь, я тебе сыграю,
развею тоску твою?
-- Сыграй, -- разрешила Марфа.
Антип вымыл руки, лицо, причесался.
-- Дай новую рубашенцию.
Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался
ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу.
-- Начинаем наш концерт!
-- Ты не дурачься только, -- посоветовала Марфа.
-- Сейчас вспомним всю нашу молодость, -- хвастливо сказал Антип,
настраивая балалайку. -- Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?
-- Помню, чего же мне не помнить? Я как-нибудь помоложе тебя.
-- На сколько? На три недели с гаком?
-- Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая
была, а ты уж выкобенивался.
Антип миролюбиво засмеялся:
-- Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?
-- Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей
спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?
-- Штанина, допустим, была моя...
Антип подкрутил последний кулочок, склонил маленькую голову на плечо,
ударил по струнам... Заиграл, И в теплую пустоту и сумрак избы полилась
тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, ихорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни, но так,
что не скажешь, что же есть это главное.
Не шей ты мне,
Ма-амынька,
Красный сарафа-ан, --
запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:
Не входи, родимая,
Попусту
В изъян...
Пели ни так чтобы очень стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо.
Вставали в глазах забытые картины, То степь открывалась за родным селом, то
берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, темная и немножко
жуткая... И было что-то сладко волнующее во всем этом. Не стало осени,
одиночества, не стало денег, хомутов...
Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво виляя
костлявыми бедрами.
Ох, там, ри-та-там,
Ритатушеньки мои!
Походите, погуляйте,
Па-ба-луй-тися!
Он стал подпрыгивать. Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же
вытерла слезы и опять засмеялась.
-- Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а
туда же.
Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском.
Ох, Марфа моя,
Ох, Марфынька,
Укоряешь ты меня за напраслинку!
Далее читать:
http://kulikovaea.ucoz.ru/index/v_shukshin_rasskaz_quot_odni_quot/0-99
|
Меню сайта
Block title
Block content
|