Серая осень, грязная осень. И внутри, как-то, тоже сыро.
Я двигался из метро, желая поскорее исчезнуть с улиц. Дождь усиливался, стирая собой всё.
В голову то и дело лезли всякие прошлые глупости, зачем-то до сих пор терзая душу. Вечная осенняя хандра, черт бы её побрал.
В этой осенней мне встретился Володя, мой полусвятой полоумный друг. Он подходил к людям, но людям он не подходил. Иногда ему удавалось поговорить. А еще реже обняться.
— Привет, Володя.
— Привет. Зачем грустный? Задумал что?
— Нет, это такая грусть. Рядовая.
— Плохо, Сашка, плохо, так нельзя, давай лечить.
— Да я домой уже. Устал так, что почти спешу.
— Перестань, - сказал он и я перестал. И правда, чего это я.
На последние деньги, что я храню на такси в случае чего, мы купили водки и отправились в володину обитель.
Его квартира — это нечто почти не поддающееся описанию. В тот день, когда Володя сошел с ума, она сошла вместе с ним. Сбросила часть обоев, именно ту, которая особо никогда не нравилась, потрепала диван и исцарапала мебель, покрыла красивой фигурной пылью окна, по настроению игралась, не давая полностью закрутить воду или включить свет. Иногда даже приводила пожить кота. Но Володю квартира очень любила. И он её любил. В попытках подарить ей что-нибудь, рисовал на стенах, вешал чудные картины и вырезки из газет. Иногда, даже, выносил из неё всякие странные вещи, что вечно скапливались, нанесенные после долгих прогулок.
— А отопление еще не дали, - говорил он, - да и не нужно мне. Зимой нужно. Мне от другого холодно. Ехал в метро, а там такие рожи! Сразу холодно. И девушки красивые, но как раздраженные манекены. Нет, как живой холодный мрамор, хотя нет… И дядька ехал. Я плакал. Отвлечься не мог. Ну добрый же мужчинка, видно же, но почему такая тяжелая? Нет, не могу. Родня, братья. А, представляешь, если бы вечером люди просто говорили? После своих ста тысяч часов, после своих дней, вечером. Не прятались в коробочки, не сидели в яйцах… Даже нет, из яиц можно вылупиться, яйца только начало... В яйце ты к чему-то готовишься. А, представляешь, если бы люди, могут же! Серьезно могут! Хороводы! Почти как карнавалы, только каждый день! Вечером пели бы ходили бы, как друзья, как близкие! Свечки бы зажигали. Может, недоброго бы меньше было бы… Хороводы! Просто все вместе, просто, хоть, по районам! Возле речушек! И пели бы! Музыка-то какая…
А я представлял и грустил. Было обидно, что все люди чужие, и немного страшно, что понимаю сумасшедшего.
Он продолжал наивно вещать о революции с любовью, о необходимости объятий, о практическом применении счастья. А потом отвлекся и принялся увлеченно раскладывать кильку по кулечкам, пряча по одной в холодильник.
Наверное, он не сразу заметил, как я ушел.
Была уже глубокая ночь, а денег на такси, увы, не осталось. Я шел пешком.
Моими спутниками были лужи, предательски указывающие на недостатки в латках, и дождь, который беспощадно хлыстал меня, как виноватого, по щекам. А в голове были проклятые хороводы, как бы я ни старался о них не думать, и обрывок мелодии, бесконечно повторяющийся в поломанном магнитофоне моих мозгов.