Персональный сайт Елены Алексеевны Куликовой

С той поры легла меж двумя человеками глухая, враждебная тайна.

Отслужив в армии в городе Фрунзе, Зиновий привез с собой жену. Глаха

тем временем тоже вышла замуж за инвалида войны, тихого приезжего мужика,

который выучился на счетовода, пока валялся в госпитале. Жила Глаха с мужем

скромно, растила троих ребят. Где-то в глубине души Игнатьич понимал, что и

замужество ее, и вежливое "здравствуйте, Зиновий Игнатьевич!", произнеся

которое Глаха делала руки по швам и скорее пробегала, -- все это последствия

того надругательства, которое он когда-то над нею произвел.

Бесследно никакое злодейство не проходит, и то, что он сделал с Глахой,

чем, торжествуя, хвастался, когда был молокососом, постепенно перешло в

стыд, в муку. Он надеялся, что на людях, в чужом краю все быльем порастет,

но, когда оказался в армии, так затосковал по родным местам, такой щемящей

болью отозвалось в нем прошлое, что он сломался и написал покаянное письмо

Глахе.

Ответа на письмо не пришло.

В первый же по приезде вечер он скараулил Глаху у совхозного скотного

двора -- она работала там дояркой, сказал все слова, какие придумал,

приготовил, прося прощения. "Пусть вас Бог простит, Зиновий Игнатьевич, а у

меня на это сил нету, силы мои в соленый порошок смололись, со слезьми

высочились. -- Глаха помолчала, налаживая дыхание, устанав- ливая голос, и

стиснутым горлом завершила разговор: -- Во мне не только что душа, во мне и

кости навроде как пусты..."

Ни на одну женщину он не поднял руку, ни одной никогда больше не сделал

хоть малой пакости, не уезжал из Чуши, неосознанно надеясь смирением,

услужливостью, безблудьем избыть вину, отмолить прощение. Но не зря

сказывается: женщина -- тварь божья, за нее и суд, и кара особые. До него

же, до Бога без молитвы не дойдешь. Вот и прими заслуженную кару, и коли ты

хотел когда-то доказать, что есть мужик -- им останься! Не раскисай, не

хлюпай носом, молитвов своедельных не сочиняй, притворством себя и людей не

обманывай! Прощенья, пощады ждешь? От кого? Природа, она, брат, тоже

женского рода! Значит, всякому свое, а Богу -- богово! Освободи от себя и от

вечной вины женщину, прими перед этим все муки сполна, за себя и за тех, кто

сей момент под этим небом, на этой земле мучает женщину, учиняет над нею

пакости.

-- Прос-сти-итееее... -- Не владея ртом, но все же надеясь, что хоть

кто-нибудь да услышит его, прерывисто, изорванно засипел он. --

Гла-а-а-ша-а-а, прости-и-и. -- И попробовал разжать пальцы, но руки свело,

сцепило судорогой, на глаза от усилия наплыла красная пелена, гуще зазвенело

не только в голове, вроде бы и во всем теле. "Не все еще, стало быть, муки я

принял", -- отрешенно подумал Игнатьич и обвис на руках, надеясь, что

настанет пора, когда пальцы сами собой отомрут и разожмутся...

Сомкнулась над человеком ночь. Движение воды и неба, холод и мгла --

все слилось воедино, остановилось и начало каменеть. Ни о чем он больше не

думал. Все сожаления, раскаяния, боль, муки отдалились куда-то, он утишался

в себе самом, переходил в иной мир, сонный, мягкий, покойный, и только тот,

что так давно обретался там, в левой половине его груди, под сосцом, не

соглашался с успокоением -- он никогда его не знал, сторожился сам и

сторожил хозяина, не выключая в нем слух. Густой, комариный звон прорезало

напористым, уверенным звоном из тьмы -- под сосцом в еще не остывшем теле

ткнуло, вспыхнуло, человек напрягся, открыл глаза -- по реке звучал мотор

"Вихрь". Даже на погибельном краю, уже отстраненный от мира, он по голосу

определил марку мотора и честолюбиво обрадовался прежде всего этому знанью,

хотел крикнуть брата, но жизнь завладела им, пробуждала мысль. Первым ее

током он приказал себе ждать -- пустая трата сил, а их осталась кроха, орать

сейчас. Вот заглушат моторы, повиснут рыбаки на концах, тогда зови --

надрывайся.

Волна от пролетевшей лодки качнула посудину, ударила о железо рыбу, и

она, отдохнувшая, скопившая силы, неожиданно вздыбила себя, почуяв волну,

которая откачала ее когда-то из черной, мягкой икринки, баюкала в дни сытого

покоя, весело гоняла в тени речных глубин, сладко мучая в брачные времена, в

таинственный час икромета.

Удар. Рывок. Рыба перевернулась на живот, нащупала вздыбленным гребнем

струю, взбурлила хвостом, толкнулась об воду, и отодрала бы она человека от

лодки, с ногтями, с кожей отодрала бы, да лопнуло сразу несколько крючков.

Еще и еще била рыба хвостом, пока не снялась с самолова, изорвав свое тело в

клочья, унося в нем десятки смертельных уд. Яростная, тяжко раненная, но не

укрощенная, она грохнулась где-то уже в невидимости, плеснулась в холодной

заверти, буйство охватило освободившуюся, волшебную царь-рыбу.

"Иди, рыба, иди! Поживи сколько можешь! Я про тебя никому не скажу!" --

молвил ловец, и ему сделалось легче. Телу -- оттого, что рыба не тянула

вниз, не висела на нем сутунком, душе -- от какого-то, еще не постигнутого

умом, освобождения.

На типок -- на разрыв.