Эпизоды

Фильм "По семейным обстоятельствам"

1 серия:  http://www.youtube.com/watch?v=CLiVVm7uaeA

2 серия:  http://www.youtube.com/watch?v=b3lQ6xZE93k

Первоначальный вариант - пьеса Валентина Азерникова "Возможны варианты"

Эпизоды пьесы

 ПДП. Здравствуйте. Вы, верно, заметили – в программке написано – я сегодня
 выступаю в несколько необычной роли. Я даже не знаю, как ее назвать. 
Я не ведущий, не лицо от автора. Я играю человека, который обеспокоен тем, 
что в нашей жизни… Вы знаете, что в нашем городе каждый год количество 
маленьких семей увеличивается за счет больших. Люди женятся – от двух
 семей отпочковывается третья. Люди разводятся или разъезжаются – одна семья
 делится на две. Съезжаются чужие люди, разъезжаются родные… Но разводы – 
это ладно. Тут хоть более или менее понятны причины – так, во всяком случае,
 говорят социологи. А вот как понять, почему разъезжаются не муж с женой, 
а дети с родителями?… Вы помните, какие раньше были столы? Когда за них
 садилась семья – два, три, четыре поколения, – в этом, знаете, что-то было.
 А теперь? Не столы – столики. Их ставят на кухне, едят за ними поодиночке,
 стоя… Нет, я понимаю, семьи растут. Все стремятся к независимости. 
Это вроде бы естественно. Кто ж спорит, независимость – вещь хорошая. 
Но знаете, когда уж совсем никто ни от кого не хочет зависеть… Зачем тогда 
вообще семья – маленькое сообщество близких людей? Они ведь не потому 
называются близкими, что живут близко. Их ведь ничто не связывает – кроме
 любви друг к другу. Ну, и жилплощади. Раньше говорили – жилищная проблема,
 тесно. Было. Но сейчас это, в общем, уже перестало быть проблемой. Проблема,
 следовательно, в другом. В нас самих, наверное. В нашем неумении или
 нежелании ужиться друг с другом, с родными людьми, в общем-то. Не знаю,
 может, социологи скажут, что и это все соответствует и отражает, но 
для меня, немолодого уж человека, все это грустно, если хотите. Поэтому
 я решился сегодня здесь, на сцене, провести в некотором роде собственное
 социологическое исследование, чтобы вместе с вами посмотреть, из-за чего
 это иногда происходит. На других-то виднее. Я, когда иду вечером после
 спектакля домой, люблю, грешным делом, смотреть на светящиеся окна,
 представлять себе живущих за ними людей, их радости, огорчения… 

***

• Эпизод фильма «Калина красная»

http://www.youtube.com/watch?v=K4pDUF-yD84

В. М. Шукшин

Калина красная (отрывок)

  — Пойдем-ка на пару слов, Люба, — позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился.
   В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.
   Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину самосвала, за руль.
   — Далеко ли? — спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать.
   — Да я сама толком не знаю… Егору куда-то надо, — успела сказать Люба на ходу.
   — Любка!.. — хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью.
   — Чего он такое затеял, этот Жоржик? — вслух подумал дед. — Это что за жизнь такая чертова пошла — вот и опасайся ходи, вот и узнавай бегай…
   И он скоренько тоже пошел на половину сына — спросить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали?
 
   — Есть деревня Сосновка, — объяснял Егор Любе в машине, когда уже ехали, — девятнадцать километров отсюда…
   — Знаю Сосновку.
   — Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице.
   — Где это ты узнал-то все?
   — Ну, узнал… я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить — где они, живы ли?
   — А зачем ему — товарищу-то?
   — Ну… Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сделаем так: подъедем, ты зайдешь… Нет, зайдем вместе, но расспрашивать будешь ты.
   — Почему?
   — Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! — повысил голос Егор. Нет, он, конечно, нервничал.
   — Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну?
   — Потому что, если она увидит, что расспрашивает мужик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы… это, с племянником. Ну, и сама кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме… Фу-у! Дошел. Язык сломать можно. Поняла хоть?
   — Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?
   — Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета… Нет, не из сельсовета, а из рай… этого, как его, пенсии-то намеряют?
   — Райсобес?
   — Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла?
   — Поняла. Все сделаю, как надо.
   — Не говори «гоп»…
   — Вот увидишь.
   Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через силу улыбнулся и сказал:
   — Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?
   Люба тронула ладонью его руку.
   — Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю.
   — А что закричал… прости, — еще сказал Егор. — Я сам не люблю, когда кричат.
   Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной леса, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед — рот плотно сжат, глаза чуть прищурены.
 
   Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу — Николай-угодник.
   Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору… Егор был в темных очках.
   — Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? — спросила она. — Рази через их видать?
   Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.
   — Вот мне велели, бабушка, разузнать все, — сказала Люба.
   Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.
   — Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать рублей… — Она снизу, просто посмотрела на Любу. — Чего же еще?
   — А дети где ваши? У вас сколько было?
   — Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое в городах… Коля в Новосибирске на паровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фотокарточку недавно прислали — всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка.

Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, покивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко — и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала — так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся:
   — Вот… Живут. — И опять замолчала.
   Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.
   — А еще двое? — спросила Люба.
   — А вот их-то… я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.
   Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком.
   — Не знаю. В голод разошлись по миру… Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца… Про этих не знаю.
   Зависла в избе тяжелая тишина… Люба не могла придумать, что еще спрашивать, — ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора… Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало.
   — Ладно, бабушка… — Она вдруг забылась, что она из «райсобеса», подошла к старушке, села рядом, умело как-то — естественно, просто — обняла ее и приголубила. — Погоди-ка, милая, погоди — не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
   Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала головой.

   — Может, найдутся… Спасибо тебе. Сама-то не из крестьян? Простецкая-то.
   — Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то…
   Егор встал и вышел из избы.
   Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк — гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни — все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту: ни табак, ни водка — ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»
   Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ограде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, задумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны… Снял очки, стал смотреть на избу.
   Вышла Люба.
   — Господи, до чего же жалко ее стало! — сказала она. — Прямо сердце заломило.
   — Поехали, — велел Егор.
   Развернулись… Егор последний раз глянул на избу и погнал машину.
   Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
   Выехали за деревню.
   Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко зажмурил глаза.
   — Чего, Егор? — испугалась Люба.
   — Погоди… постоим… — осевшим голосом сказал Егор. — Тоже, знаешь… сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
   Люба тихо ахнула:
   — Да что же ты, Егор? Как же ты?..
   — Не время, — почти зло сказал Егор. — Дай время… Скоро уж. Скоро.
   — Да какое время, ты что! Развернемся!
   — Рано! — крикнул Егор. — Дай хоть волосы отрастут… Хоть на человека похожим стану. — Егор включил скорость. — Я перевел ей деньги, — еще сказал он, — но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась — от кого, спросит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и… скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока… Не могу пока — сердце лопнет. Не могу. Понимаешь?
   — Останови-ка, — велела Люба.
   — Зачем?
   — Останови.
   Егор остановил.
   Люба обняла его, как обняла давеча старуху, — ласково, умело, — прижала к груди его голову.
   — Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. — Она заплакала. — Что мне с вами делать-то?
   Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал:
   — Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю.

 Источник: http://thelib.ru/books/shukshin_vasiliy/kalina_krasnaya-read-5.html

***

Фильм "Бабуся"

Автор сценария и режиссер Лидия Боброва

http://www.youtube.com/watch?v=5LNmGhU8BwY

Эпизоды:   http://www.youtube.com/watch?v=D4McJlc19_g

***

 Булат Окуджава "Будь здоров, школяр" 

Глава "Колокольчик - дар Валдая..." (отрывок)

Помогите мне. Спасите меня. Я не хочу умирать. Маленький кусочек свинца в сердце, в голову - и все? И мое горячее тело уже не будет горячим?.. Пусть будут страдания. Кто сказал, что я боюсь страдать? Это дома я многого боялся. Дома. А теперь я все уже узнал, все попробовал. Разве не достаточно одному столько знать? Я ведь пригожусь для жизни. Помогите мне. Ведь это даже смешно - убивать человека, который ничего не успел совершить. Я даже десятого класса не кончил. Помогите мне. Я не о любви говорю. Черт с ней, с любовью. Я согласен не любить. В конце концов, я уже любил. С меня хватит, если на то пошло. У меня мама есть. Что будет с ней?.. А вы знаете, как сладко, когда мама гладит по голове? Я еще не успел от этого отвыкнуть. Я еще нигде толком не побывал. Я, например, не был еще на Валдае. Мне ведь нужно посмотреть, что это за Валдай? Нужно? Кто-то ведь написал: "...И колокольчик - дар Валдая..." А я даже таких строчек написать не смогу. Помогите мне. Я все пройду. До самого конца. Я буду стрелять по фашистам, как снайпер, буду единоборствовать с танками, буду голодать, не спать, мучиться...

Кому я говорю все это? У кого прошу помощи? Может быть, вот у них, у этих бревен, которы-ми укреплен блиндаж? Они и сами не рады, что здесь торчат. Они ведь соснами шумели так недавно... А когда мы уезжали на фронт, помнишь нашу теплушку? Ах да, конечно же, помню. Мы стояли у раскрытых дверей и пели какую-то торжественную песню. И у нас были гордо подняты головы. А эшелон стоял на запасных путях. Где? На Курском вокзале. По домам нас не пустили. Я только успел позвонить домой. Наших никого не было. Только старуха соседка Ирина Макаровна. Злая, подлая старуха. Сколько она мне крови попортила! Она спросила меня, где стоит эшелон.

- Жалко, - лицемерно сказала она, - не сможет мама повидаться-то с тобой.

И я повесил трубку и вернулся к своим. А через час появилась у вагона Ирина Макаровна и сунула мне сверток. А потом, когда мы пели, она стояла в маленькой толпе случайных женщин. Кто она мне? Прощай, Ирина Макаровна. Прости меня, разве я знал? Я никогда не смогу понять это... Может быть, ты и есть то лицо, у которого следует просить защиты? Тогда защити меня. Я не хочу умереть. Говорю об этом прямо и не стыжусь...

В свертке были сухари и четвертинка подсолнечного масла. И я поклялся сохранить один сухарь как реликвию...

В. Усманов "Президент России вывел формулу патриотизма …" см. http://ruskline.ru/news_rl/2016/12/12/putin_poslal_signal_gosudarstvennoj_mashine/

...Что может быть для человека выше Бога, матери и Родины? Ничто. ..

О творчестве В. Астафьева
 «Когда мне становится невыносимо больно от воспоминаний, которые не покидают, да и никогда, верно, не покинут  тех, кто прошёл войну, когда снова и снова передо мной встают те, кто пали на поле боя, порой не успев ещё и жизни-то как следует увидеть, ни полюбить, ни насладиться радостями мирскими и даже досыта поесть, я думаю о ёлочке, которая растёт в лесу, на пне. Она уже, наверное, большая-пребольшая...» - писал Виктор / Астафьев, рассказывая простенькую историю о ёлочке, которая растёт на прахе срубленного дерева и потому отличается особой жизнестойкостью среди хилых подружек, напрасно пытающихся выжить на голой каменистой почве. Этот рассказ-притча точно передаёт жизнестойкость человека, проживающего свою человеческую и писательскую жизнь, питаясь болью воспоминаний о «срубленных» войной товарищах по окопам. Писатель чувствовал вину перед теми, кто недоучился, недолюбил, недожил. Его согревали надежды о вечности их жизни в памяти людей.
 Особое место отводил Виктор Петрович Астафьев рассказам о детстве, о своих односельчанах. Вот что пи шет об этом он сам: «...начал я помаленьку да полегоньку писать рассказы о своём детстве, о селе родном, о его обитателях, о дедушке и бабушке, ни с какой стороны не годных в литературные герои той поры. Первоначально цикл рассказов и назывался «Страницы детства». И чудесный эпиграф Кайсына Кулиева со сладкой грустью предварял его:
 Мир детства, с ним навечно расставанье,  
Назад ни тропок нету, ни следа,
Тот мир далёк, и лишь воспоминанья
Всё чаще возвращают нас туда.
Рассказы писались легко, быстро, радуя сердце...» Виктора Петровича Астафьева современники назвали последним писателем-классиком XX столетия.

Из учебника "Литература", 6-й класс, Г.С.Меркин, 2010, с.226
(Е.К.- это можно отнести и к иллюстрации темы рода, семьи, преемственности и неблагодарности — тот психиатр, который гадит на родившую, воспитавшую его Россию  из-за кордона, мученицу Зою вместо благодарности оклеветал, святыни грабит -  кощунник)

***

Андрей Тарковский "Жертвоприношение"

Кадр из фильма «Жертвоприношение»