Персональный сайт Елены Алексеевны Куликовой

Суббота, 20.04.2024, 01:48

Вы вошли как Гость | Группа "Гости"Приветствую Вас Гость | Главная | Мой профиль | Регистрация | Выход | Вход

 

О песенном творчестве

Проза

 

В.А.Чалмаев,С.А.Зинин    ЛИТЕРАТУРА, 11 класс, с. 152, 2012 год

   Прямым выражением крестных мук героя от жестокого фарисей­ства, всяких доктрин, разделивших народ, обрекших его на самоунич­тожение, стала песня в одной из глав второй книги  Б. Л. Пастернака "Доктор Живаго": «Русская песня как вода в запруде. Кажется, она остановилась и не движется. А на глубине она безостановочно вытекает из вешняков, и спокойствие ее поверхности обманчиво.

   Всеми способами, повторениями, параллелизмами она задерживает ход постепенно развивающегося содержания. У какого-то предела оно вдруг сразу открывается и разом поражает вас. Сдерживающая себя, властвующая над собой тоскующая сила выражает себя так. Это безумная попытка словами остановить время».

   Будем благодарны Борису Пастернаку за столь яркое определение русской песни, творящей души народа. В системе образов и конфликтов романа это определение особенно значимо, как своего рода поворотный момент в сознании Юрия Живаго. Тоскующая сила любви вырвала его из тайги, вернула к Ларе в Варыкино, оставила наедине - пусть совсем ненадолго! — с тем, что они называют «не бытовой, до нитки обобранной душевностью».

 

**********************

Сергей Александрович Рачинский "Из доброго сокровища сердца своего..." Статьи и письма. Нижний Новгород, "Родное пепелище", 2013, с. 7.

Нет, кажется, такой области - культурной и социаль­ной, - которую бы не отметил Рачинский в своих «записках», не указал на ошибки и пути исправления. К примеру, уче­ный был озабочен тем, что угасает народная песня, собирал остатки этого почти утраченного ныне искусства. И только сейчас мы понимаем, что русская песня была иммунитетом народа.

***

И. С. Шмелев "Лето Господне"

   <...> С того случая маляр сделался нашим другом. Он пропел нам всю песню про темный лес, как срубили сосенку, как "угы-на-ли добра молодца в чужу-дальнюю сы-торонушку!..". Хорошая была песенка. И так жалостливо пел он ее, что думалось мне: не про себя ли и пел он ее? Пел и еще песенки - про "темную ноченьку, осеннюю" и про "березыньку", и еще про "поле чистое"...

Впервые тогда, на крыше сеней, почувствовал я неведомый мне дотоле мир тоски и раздолья, таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую грубым одеянием. Тогда, на крыше сеней, в ворковании сизых голубков, в унылых звуках маляровой песни приоткрылся мне новый мир - и ласковой и суровой природы русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то... Тогда-то, на ранней моей поре, - впервые, быть может, - почувствовал я силу и красоту народного слова русского, мягкость его, и ласку, и раздолье. Просто пришло оно и ласково легло в душу. Потом - я познал его: крепость его и сладость. И все узнаю его... <...>

 

***

Коцюбинский "Зов забытых предков"

из 3 ч.

Маричке нравилось, когда он играл на свирели. Задумчивый, устремлял глаза куда-то мимо гор, словно видел, чего не видели другие, прикладывал резную дудку к пухлым губам, и странная песня, которую никто не играл, тихо лилась на зеленую отаву царынок, где спокойно стлали свои тени пихты. В холод бросало, и мороз шел по коже, когда вылетали первые свистящие звуки. Словно снега лежали на мертвых горах. Но вот из-за горы уже встает бог-солнце и слушает, приложившись ухом к земле. Зашевелились снега, пробудились воды, и зазвенела земля от пения потоков. Рассыпалось солнце цветочной пыльцой, легкой поступью ходят в пляске по царынкам мавки, а под ногами у них зеленеет первая трава. Зеленым духом дохнули пихты, зеленым смехом засмеялись травы, во всем мире только два цвета: в зеленом — земля, в голубом — небо... А внизу Черемош мчится, гонит зеленую кровь гор, тревожную и шумную... 

Трембита! .. Туру-рай-ра... туру-рай-ра... 

Заиграло сердце у пастухов, заблеяли овцы, почуяв свежий корм... Шумит трава на холодных пастбищах, а из диких буреломов, из берлоги поднимается на задние лапы медведь, пробует голос и уже видит заспанным оком свою добычу. 

Бьют плОвы{10} весенние, грохочут громом горные вершины — и злой дух холодом веет с Черногоры... 

А тут внезапно появляется солнце — праведный лик божий — и уже звенит косами, под которыми ложится на землю трава. С горы на гору, от родника к роднику порхает коломийка, такая легкая, прозрачная, что слышно, как у нее за плечами трепещут крылышки: 

 

 

Ой прибiгла з полонинки Бiлая овечка — 

Люблю тебе, файна любко, 

Та й твої словечка... 

 

 

Тихо звенит хвоя пихт, тихо шепчут в лесу холодные сны летней ночи, плачут колокольцы коров, и гора беспрестанно поверяет грусть свою потокам. 

С шумом и стоном валится куда-то в долину срубленное в лесу дерево, даже горы вздыхают в ответ — и снова плачет трембита. Теперь уже о смерти... Опочил кто-то после тяжелого труда. Куковала кукушечка около Менчила... вот теперь и песенка чья-то опочила... 

Маричка отвечала на игру свирели, как голубка дикому голубю, песнями. Она их знала множество. Откуда они брались — не могла рассказать. Они, должно быть, качались вместе с ней еще в зыбке, плескались в купели, возникали в ее груди так, как самосевом всходят цветы на лугах, как пихты растут по горам. И что бы на глаза ни попалось, что бы ни случилось на свете: пропала ли овца, полюбил ли хлопец, изменила ли девушка, заболела корова, зашумела пихта,— все выливалось в песню, легкую, простую, как эти горы в их старом, первобытном бытии. 

Маричка и сама умела придумывать песни. Сидя на земле, рядом с Иваном, она обнимала свои колени и тихо покачивалась в такт. Ее круглые икры, обожженные солнцем и голые от колен до красных онучей, темнели под краешком рубашки, и особенно милым становился изгиб полных губ, когда она начинала: 

 

 

Зозулька ми закувала сива та маленька. 

На все село iскладена пiсенька новенька... 

 

 

Песня Марички рассказывала о хорошо знакомом, еще свежем событии: как околдовала Андрия Параска, как он умирал от этого и учил не любить чужих молодиц; или о горе матери, сын которой погиб в лесу, придавленный деревом. Песни были печальные, простые и такие трогательные, что за сердце хватали. Она их обычно заканчивала так: 

 

 

Ой, кувала ми зозулька та й коло потiчка. 

А хто iсклав спiваночку? — Йванкова Марiчка. 

 

 

Она давно уже была Иванкова, еще с тринадцати лет. Что же в этом удивительного? Когда пасла скотину, видела часто, как любятся козел с козой, баран с овечкой,— все было так просто, естественно, существовало с начала мира, и ни одна нечистая мысль не засорила ей сердце. Правда, у коз и овец рождались после этого козлята и ягнята, но людям помогает ворожея. Маричка не боялась ничего. За поясом на голом теле она носила чеснок, над которым шептала знахарка, ей теперь ничто не повредит. Вспоминая об этом, Маричка лукаво улыбалась себе самой и обнимала Ивана. 

из 4 ч.

Иван слушал топкий девичий голос и думал, что она давно уже развеяла по горам песни свои, что их поют леса и покосы, вершины и луга, ими звенят потоки, их напевает солнце... Но придет пора, он вернется к ней, и она снова соберет песни, чтобы было чем отпраздновать свадьбу... 

Рачинский о пении (стр.6-7)

сын Льва Толстого Сергей Львович женился на племяннице Рачинского Марии Константиновне). В литературном салоне Н.В. Сушкова Рачинский встречался с Федором Тютчевым и Константином Аксаковым. П.И. Чайковский работал над операми «Мандрагора» и «Раймонд Люллия» по сценариям Рачинского. Сельскому учителю великий композитор посвятил свой «Первый струнный квартет».
В 1872 г. Рачинский навсегда вернулся в родовое имение Татево и до конца дней своих не оставлял забот и попечений об устройстве школ для крестьянских детей.
Рачинского, ученого мирового уровня и любимца светских обществ Берлина и Веймара, крестьяне Вельского уезда называли «отец родной», ибо своей любовью и заботой о «малых сих» он исполнял основные заповеди Отца Небесного. Семьей Рачинских было открыто по уезду около тридцати школ для крестьян, многие из них были с интернатами. В лечебницы, устроенные Рачинскими, крестьяне желали попасть уже затем, что там их не только лечил фельдшер, но и осуществлял духовное водительство священник.
Свое великолепное образование, потрясающие знания во многих областях науки и искусства Рачинский перенес в сельскую школу Татева. Он сам преподавал арифметику и грамматику, музыку и рисование, читал с детишками местных деревень мировую классическую литературу. Его мысль «...если народ погрязнет в невежестве, то позор и проклятие нашему мертвому образованию» прозвучала более чем пророчески.
Школа С.А. Рачинского выполняла задачи, единые с Русской Православной Церковью: образовать человека, то есть вернуть его к тому Образу Божьему, по которому человек создан. Обучение детей Закону Божьему и церковному пению, толкование Священного Писания и Псалтири, пешие походы в Нилову пустынь были для детей не навязываемыми дисциплинами, но естественным продолжением жизни, только уже осмысленным.
Предки Рачинского - польские дворяне - триста лет назад перешли в подданство русскому царю, верой и правдой послужили России в Отечественную войну 1812 года. Сергей Александрович Рачинский служил уже своим талантом
ученого, педагога и литератора. Он осознавал важность обучения учителей и священников из крестьянской среды, ибо, зная и научный, и культурный, и церковный мир России, Рачинский не мог не видеть нравственное разложение предреволюционной «интеллигенции».
В нынешнее время, когда размывание культуры и падение нравов принимают еще более угрожающие формы, статьи и обращения С.А. Рачинского, собранные в данной книге - «Народное искусство и сельская школа», «Письма к духовному юношеству о трезвости» и другие, - это прямое обращение к нам для того, чтобы уберечь от ложных путей и соблазнов.
Нет, кажется, такой области - культурной и социальной, - которую бы не отметил Рачинский в своих «записках», не указал на ошибки и пути исправления. К примеру, ученый был озабочен тем, что угасает народная песня, собирал остатки этого почти утраченного ныне искусства. И только сейчас мы понимаем, что русская песня была иммунитетом народа.
Учитель Рачинский настаивал на необходимости изучения в школах церковнославянского языка для более легкого усвоения русского языка. Об этом же пишет наш современник иерей Александр Шумский, клирик храма Святителя Николая в Хамовниках: «Русский язык - это древо, усыпанное драгоценными плодами, а корневая система, дающая жизнь древу русского языка, - это церковнославянский язык, который незримо и тихо все время животворит древо, питает его плоды живой водой Божией благодати. Без живого церковнославянского языка, хранимого Церковью, русский язык мгновенно умрет».
Сельский учитель Рачинский один из немногих, кто осознал назревающую катастрофу крушения «старого мира» и взывал к тогдашнему образованному обществу: «Может быть, следует заменить учение о добрых нравах учением о нравах свободных, старое благочестие, поклонение недосказанному Богу поклонением естественному человеку - этому внешнему выражению мировых сил, доступному нашему здравому смыслу? Нет! Из глубочайшего дна нашей души поднимается сознание того, что все эти новые учения, вся эта новая

 

  

Меню сайта

Block title

Block content

Поиск